«... — Однако пора оставить животных в том (для порядку, заднем) месте, где они себя сами оставили... При помощи собственных зубов, челюстей, когтей, жвал, поскребков и прочей бесспорной амуниции, ведущей прямым путём из ротовой полости — туда, к анусу. Ибо — чем извилистее дорога (включая, между прочим, и тонкий кишечник), тем прямее — путь. Эту природную закономерность мы знаем отлично (на своём примере), причём, ещё с тех давних пор, когда эти люди практически круглосуточно пресмыкались и ходили в чёрной прислуге у шакалов и гиен, собирая по тропкам крупных хищников падаль и червей — за высшее благо жизни. Но всё же, раз (пред) оставив животных на той обочине мироздания, куда они сами себя поместили, с чего мы сможем начать? К чему оборотить свой взгляд, вечно голодный? — нет, это вовсе не вопросы. А потому — и ответа у них не будет.
Таким образом, начнём с са́мого простого, попросту ткнув пальцем в нёбо. И это, замечу — вовсе не случайное слово.
— Дойные растения. Так во́т они какие...С выменем или без вымени... С придатками или без них — установить факт наличия или отсутствия не только трудно, но и значительно более того. По крайней мере, современная наука не предоставляет для этого достаточных возможностей: как препаратных, так и аппаратных. Разве что..., кроме дойного (аппарата) старейшей модификации, с пятью цепкими забралами. Или, возможно, даже бюрократического..., что, в принципе — одно и то же. А между тем, далеко не всё выглядит так просто... и безобидно. — Смею заметить. Но не стану настаивать.
Ради чистаго порядку, начнём с эуфорбий, поскольку это — и есть он, молочай собственной персоной, и в прямом смысле слова. И кроме того — фактор, и не просто фактор, а особо раздражающий и раздражительный. Против физиологии не попрёшь, дяденька. Последнее обстоятельство следует иметь в виду — постоянно. — Вообще все млечники, а в особенности, саркостеммы и молочаи, несут в себе двойной заряд опасности для всякого млекопитающего, и прежде всего, теплокровного (конечно, хладнокровные способны принять подобный удар по поверхности психики несравненно спокойнее). И далеко не только яд (эйфорин, не так ли?) — но прежде всего, молочные молочаи исподволь совершают подкоп, а затем и подрыв гормональных основ подсознания и сознания (даже если его нет). Достаточно одного взгляда на эти странные, сжатые и зажатые внутри самих себя растения, чаще всего с колючками, бородавками и наростами... Во́т, во́т она, здесь — чистейшая эманация страха. Зримая. Видимая. И главное — чистая, мощная. Сама бросается. Лезет. Прёт. Прямо в глаза. В руки. Почти брызжет... Небольшое, даже самое незначительное ранение эуфорбии — немедленно вызывает обильный, почти необузданный животный поток белокровия, равно липкого и жгучего. А затем, в виде закономерного продолжения — долго не заживающие шрамы на поверхности ... (мозга, черепа, сознания — ненужное зачеркнуть).
— Само собой, усвоить и понять такое не слишком легко. А не понять — ещё сложнее, — оставшись навсегда один на один со своим непониманием. Как с несварением.
И в самом деле: белое, но не молоко, — кровь, но не красная. Живой, но иной... Млечное проклятие молочая висит над каждым смертным. И даже бессмертные — (видит бог, ваш бог) не избежали этого млечного, хотя и (слегка) небесного пути.
― Пути в никуда. »
И здесь, с лёгким поклоном, я снова должен вернуться наверх и назад... ― к своему первому слову.
— Да в том-то и дело, что ни при чём ! Совершенно ни при чём. Чистейший символ, знак, нота кактуса, почти бемоль или даже бекар..., который существует только в воображении некоей (к слову сказать) условной тётеньки, старушки, дуры, скотины, низкой твари, дряни или морщинистой сучки — проще говоря, того среднего социального животного, которое к нему, к этому несчастному нотокактусу присосалось, словно бы к государственной субсидии. История, мой друг, проста, но древо жизни пуще зеленеет. — Вакансия, вот и весь ответ. В одно слово. Почти матерное, материнское.